Пока прокашливались, промаргивались, Григорий уже подкатил бочку водосточную к тыну да сиганул через него.
Запетлял переулками окраинными, возле болот, не попасться бы на глаза — кому не надо.
Вот и дом, который Григорию возвели украинские казаки на знатном пригорке. Вот и кусты да елочки вечнозеленые, среди которых замаскирован ход потайной.
Сдвинул Григорий доску с дерном, влез в подземный ход. Какое-то существо от него шмыгнуло, мышь, должно быть, или крыса. Вот и он, как крыса, в свой собственный дом должен красться. Вот обида! Да и сильно обижаться нечего. И чего Василиса на луну глядела? Говорят, что пятна на луне изображают, как Господь Бог кормит первых людей хлебом. Но если были — первые, значит, будут и последние? А мы — какие? В середке сидим? Как знать?
А ползти тяжело, воздуху маловато, не проветривался ход никогда.
Обождать надо было, посидеть возле хода открытого. Да ведь нельзя. Беглый. Кровля, под которой водятся голуби, не горит. А он голубей завести не успел, значит, и дом спалить не жалко. Только бы знать, что Каролус дома находится. Работа его ночная, а сейчас еще день, дома должен быть, но надо проверить.
Вот мышь заскочила за пазуху. Так и есть. Отбросил ее. Говорят, мышь — за пазуху — это к большой беде. Вот сейчас и посмотрим.
Вот и доска, которую надо отодвинуть, чтобы проникнуть в подвал. Мысли о пожаре. От воров — стены остаются, от пожара — ничего. Если от грозы загорается — это божий пожар. Его можно гасить только молоком от черной коровы, или пивом, или квасом.
И если встанут вокруг такого пожара с иконами в руках безгрешные люди, то дальше такой пожар не пойдет. А наш пожар ничем не загасить. Пожар в груди горит. И сгоришь ты, Каролус, даже золы не найдут. Василису сжег, и тебя сожгу!
Вот и лари в подвале. Открыл один ларь Плещеев, смотрит — пусто, другой, третий открыл — пусто. Все растащили, али, может, Каролус пропил. И шубы нет, и мехов нет, ничего нет.
А вот дверца, подняться к ней по лестнице, тихонько отворить, как дверцу в рай. Или в ад? Разве тут разберешься?
Смотрит в щелку Григорий, а Каролус — тут как тут. Вот он, пьяный, лицо красное, волосы взъерошены, по полу кухни на четвереньках идет, и слышно, как бормочет:
— Я здесь трубку обронил. Где же она? Где она? Сгорела, что ли, как эта ведьма Василиса…
Гарвей Каролус по-аглицки половину слов говорит, но Григорий многое понимает, не забыл еще.
— О, когда я жег Василису, я получил самое большое наслаждение в жизни. Это было даже много лучше того, что испытывал я, будучи юношей, целуя эту простушку Мэри в поле возле копны. О, это был мой лучший миг в жизни, мой самый большой страсть… — Гарвей подполз на четвереньках к подвальной дверце. — Где есть эта проклятая трубка? Я хочу курить, а ее куда-то дьявол утащил…
Лучше бы не упоминать Гарвею дьявола. Две косматые руки с тонкими, но сильными пальцами высунулись из приоткрытого подвала, из тьмы. Они сжали шею Каролуса, словно железным обручем, который все сжимался и сжимался. Гарвей дернулся несколько раз, посинел и замер.
Григорий прошел в светлицу, где спали бывало с Василисой. Посветил тусклым фонарем. Все заплевано, из порванной перины пух нападал на пол, мерзость и запустение.
Набрал в сундуке порохового зелья, снес все сухое в среднюю комнату, дрова от печки тоже сюда принес, свечи, какие были. Ударил кресалом, поджег. Заторопился обратно в подземный ход. Успел вылезть вовремя. Оглянулся — дом стоял как ни в чем не бывало. Ну, значит, погасла свеча, погас хворост. Не умеем жечь. Не обучены.
Вот и темнеет уже. Окраиной пробирался к избе Еласки, оглянулся и увидел, что вдали на холме вырвались языки пламени. Ага! Все-таки сгорит Каролус проклятый. Жаль, что он этого не почувствует. Ну да ладно, мы не жадные, нам и этого хватит.
Еласка Буда встал, разбуженный шумом. Вышел в вечерний сумрак, вглядывался — где горит. И показалось ему, что это горит дом, в котором Григорий жил. Каролус с пьяных глаз поджег? И вдруг Еласка услышал голос Григория:
— Я здесь, Еласка! Не хочу тебя подводить, да что делать? Сбежал я, Каролуса задушил, теперь мне надо из города выбираться. Сбежать-то сбежал, да куда деваться? Займи коня, достану себе, твоего верну.
Еласка потянул его за рукав:
— О чем ты говоришь? Разве брошу я товарища в беде? Такого среди настоящих казаков никогда не бывает. Конь у меня один. Сядем на него вдвоем, впервые нам что ли? Сейчас кафтан накину, пищали возьму. Сабля у тебя есть? Возьму и для тебя саблю.
А в тюрьме был переполох. Важный преступник сбежал. Обжег всех огнем дьявольским. Где он? Куда бросился? Доложили подьячему, воеводе самому. Ртищев аж перекосился:
— Вот — турок! Не зря хвалился, что сбежит. И сбежал!
Затопал воевода ногами:
— Весь город поднять, всю стражу, всех казаков, поймать во что бы то ни стало! Упустите — шкуру спущу. Перекрыть все дороги.
А тут новые гонцы бегут:
— Воевода — пожар! Бывший Плещеева дом горит. Там Каролус жил, а где он теперь — неизвестно.
— Это тоже Гришкина работа! — кричит воевода. — Тут и на бобах гадать не надо. Поймать, связать! Государево дело. Палача убил, беглый, дом поджег…
А Еласка с Григорием из дома вышли, лошадку вывели из стойла, седлают, спешат.
— Эх! — говорит Григорий. — Не в попы, так в звонари. Лишь бы до леса добраться.
И тотчас на тыне возникла фигура, и голос резкий прокричал:
— Буда! Дом твой в кольце! Выдавай государева преступника Гришку, не то сам преступником станешь. Он царева палача убил, он пожар содеял. За это ему костер полагается как поджигателю.
И там и сям над тыном головы поднялись. Принесли стражники лестницы с собой.
Буда подал повод Григорию, махнул рукой на закатную сторону и сказал:
— Скачи в ту сторону, там тын ниже, перескочит Рыжак, он у меня конь небольшой, но норовистый и резвый. А я по этим арбузам стрелять буду, небось сразу с тына скатятся.
— Бежать так вместе, не хочу, чтобы ты за меня отвечал.
— Скачи! — закричал Буда. — Некогда тут разговаривать. Меня не сожгут. А с тюрьмы я всегда убегу…
Перетянул Григорий коня плеткой, а Буда ударил из пищали по тому стражнику, который уже ногу на тын занес. И тут же сам получил пулю. Заскочил в сенцы старый казак, перезарядил пищаль, а уж двор полон казаков да стражников. Прицелился Буда во Влаську, который был братом подьячего, да и поразил его в самое сердце. И тогда же сразу две пули попали в старого казака.
— Ах, вот вы как? — вскричал он, открывая камору, где был бочонок с порохом. Открыл он крышку бочонка, закурил, слушая, как рубят дверь. Когда ворвались в дом, загорланили, ища его, сунул он горящую трубку в порох.
